Этой весной я с огромным удовольствием перечитывала Мориса Шамиса и изнывала от желания познакомить с ним тех, кто прошел стороной мимо замечательного писателя, которого, несомненно, можно назвать земляком, вы дальше мне поверите, что я права.
Морис Давидович Симашко – народный писатель Казахстана, лауреат Государственной премии Казахстана имени Абая, лауреат казахстанской Президентской премии мира и духовного согласия. Уроженец Одессы, он и военный летчик, и школьный учитель, собкор ТАСС, «Советской культуры», «Учительской газеты», литсотрудник журнала «Простор», вместе с Ч.Айтматовым, А.Нурпеисовым, Г. Бельгером, он активно работал в казахстанском ПЕН-клубе. Народный писатель Казахстана Морис Давыдович выдвигался от Казахстана на Нобелевскую премию по литературе.
Десять лет он жил и работал в Туркмении – в Мерве, потом в Ашхабаде…
Он из советского времени, но мне казалась, что он из другой исторической эпохи. Он любил так историю, что мог свободно входить в пространство прошлого, и делился с нами не только своими мироощущениями, ценными сведениями, но и такими подробностями, какие мог знать только очевидец. И я с жадностью ими пропитывалась. Морис научил меня любить древность, в руинах древних городов чувствовать биение их прошлой жизни. Правда, тогда в юности этого чудесного писателя знала по псевдониму Симашко. «Маздак» — книга этого автора, которая первой попала мне в руки много лет назад. Роман о том, как в древней державе Сасанидов едва не одержала верх идея первобытного равенства. Богатых казнили, имущество, включая жен, раздавали бедным. Пахло идеями всех революций, но фон был восточный, и тогда я постигала, что нет ничего нового под луной, что спираль цивилизаций в каждом своем витке проявляет своих людей в кожаных куртках, которые ночью крючьями выволакивают из домов или тихо увозят на «воронке» ни в чем не повинных людей, составляющих соль эпохи. Так в 37 году уносили, забирали ночами многих ашхабадцев. Как раньше во имя чистоты и благородства арийской крови, так и ныне во имя закостеневших идеалов преследуются иноверцы, инакомыслящие. Известно, что роман «Маздак» долго не печатали. Но когда роман увидел свет, прочитавший его директор Института востоковедения АН СССР передал через знакомых: «Скажите Морису, что я сразу узнал, где в его романе Ленин и где Сталин!» На что писатель имел возражение: «У меня и в мыслях не было, подобно Фейхтвангеру, осовременивать историю. Просто законы ее незыблемы для всех времен и народов. Когда над ними совершают насилие, повторяется один и тот же трагический сюжет».
Сначала не все понимала в сложном религиозном стержне этого романа, но завороженная живописным кружевом бытовых подробностей, я стала изучать горизонты и вертикали исторических просторов прежде скучной для меня Туркмении и поняла необозримость глубины ее эпох. Незаметно для себя я узнавал и такое, чего не найти было в учебниках, специальных трудах и исследованиях, ведь согласно советской традиции, история Центральной Азии начиналась лишь с победы Октябрьской революции. Я мечтала встретиться с кумиром, могла бы и поехать к нему в Алма-Аты, но тогда еще не была готова стать его попутчицей по Востоку, даже в беседах. Потом с огромным сожалением узнала, что уехал в Израиль к дочери, к внукам… Могла бы увидеться и там, но на пороге третьего тысячелетия он улетел в совсем иные миры. И оставил еще незаконченные книги, которые его друзья довели до публикации. А мой лучший друг, Интернет, правда, очень болезненный и немногословный на моей родине, внезапно открылся страницами долгожданного «Четвертого Рима». Если послевизантийская Россия была Третьим Римом, то, ощущала я, что речь будет идти о следующей эпохе, в той которой мы жили и которую знаем не меньше, чем он. И понимала, что в этой книге он автор поведает, именно поведает, а не расскажет, то, что прошло через его сердце.
Я хочу, чтобы были известны молодежи его комментарии на закрытые для многих страницы прошлого. Вспомним размах недавнего празднования юбилея Махтумкули, а вот по этому случаю история, которою помнят уже не все: «…из более чем ста известных поэтов, мыслителей, сказителей были разрешены для изучения лишь пять-шесть имен. Сгустились тучи над отцом туркменской поэзии Махтумкули, чье литературное имя было Фраги (Разлученный со счастьем). Родившийся в восемнадцатом веке, он был муллой, и охочие критики выискивали в его стихах религиозные мотивы, которые не соответствовали курсу партии. Все эти поэты, и Махтумкули в том числе, остались под подозрением и после смерти Сталина. Сусловская десница не разжималась на горле литературы. Лишь сбавив на время обороты, имперский каток продолжал двигаться по той же прямой… Так что свою новеллу о Махтумкули (это новелла «Искушение Фраги» — ред.) я писал вполне сознательно. Ученый Мяти Косаев, “без пяти минут Махтумкули”, как называли его туркмены, написал от руки на две с половиной страницы отзыв на нее, и с этим я поехал в Москву. Твардовский тут же опубликовал ее, и это была чуть ли не единственная повесть на историческую тему, напечатанная в “Новом мире”. Национальная тема тоже не была в журнале главенствующей. Кроме того, это — первая повесть о самом Махтумкули. Потом уже появилось много других. Публикация о поэте в центральном журнале как бы реабилитировала его в глазах идеологических служб. Стоит напомнить и об этой заслуге Твардовского…». Связь времен — непременное, органическое условие любого вида творчества – этому всегда следовал писатель, ведь «Только муза Клио, курирующая историю, не заканчивала академии общественных наук при ЦК КПСС, и это вселяло надежду…». Произведения основателя школы нового исторического романа о Центральной Азии до сих пор очень злободневны и поучительны. Он автор двадцати романов и повестей, на страницах которых таятся истоки всех сегодняшних социальных процессов и потрясений.
В «Четвертом Риме» Морис Шамис – публицист, и публицист, надо сказать, яростный, который считает, что « история — это политика, опрокинутая в прошлое». Я решила не пересказывать текст этого произведения, чтобы не получилось, как в том анекдоте, помните: « Мне Бах не понравился. А ты его слышал? Да, сосед Абхаам напел». Потому послушаем воспоминания писателя. Я цитирую фрагменты из «Четвертого Рима». «В Майкопе я закончил девятый класс и уже вместе с университетом и обоими институтами за полдня до прихода немцев эвакуировался через Закавказье в Среднюю Азию… Одесский университет и оба института обосновались в туркменском городке Байрам-Али (старый Мерв), где им предоставили фундаментальное здание бывшего сельхозтехникума со всеми службами. Отец с семьей получил отдельную комнату, и это было неслыханное везение. Я, поскольку не имел законченного среднего образования, поступил в двухгодичный учительский институт на отделение русского языка и литературы. И тут же подал заявление в районный военкомат о направлении меня в действующую армию. Таких заявлений в течение года я подал более десятка… Несмотря на голод и холод, студенты, среди которых было немало уже инвалидов войны, жили дружно. Основной состав был на фронте, в группах порой было по четыре-пять человек. Ходили по ночам грузить вагоны с хлопковым жмыхом на масложиркомбинат, и этим жили. Некоторые умельцы наловчились делать колбасу из ишачьего мяса, сдабривая ее чесноком. Пели украинские песни… Осенью сорок третьего в военкомате удовлетворили, наконец, мою просьбу… И не в авиацию я попал, куда стремился всей душой, а в снайперскую школу, нечто вроде нынешнего спецназа. Стояли мы на границе с Ираном, в Бикрове, под Ашхабадом. Учили нас стрелять по-всякому и из любого вида оружия. Поразить мишень следовало, катясь при этом с горки или прыгая через препятствие. В школе была отменная дисциплина, нас по тому времени великолепно кормили. Не могу забыть начальника школы, пожилого подполковника Ермакова, бывшего офицера еще царской службы. Это был, что называется, отец солдатам. Порой происходили естественные трения с требовательными сержантами, но о дедовщине в то время не могло быть и речи… Не только для снайперской подготовки была размещена школа на самой границе с Ираном. Здесь по Гауданскому шоссе проходил Большой пороховой путь, как назывался он потом в зарубежной прессе. Откуда-то из Южной Африки морем в Бендер-Шахпур, а оттуда через весь Иран в Безмеин под Ашхабадом день и ночь шли колонны “доджей” и “студебеккеров” с английским порохом. Бывало, что в сутки приходило три-четыре колонны по четыреста-пятьсот машин в каждой. Порох везли в двухпудовых жестяных ящиках с двойными стенками и складывали прямо на песке вдоль железной дороги за Безмеином. Здесь его перегружали в маршрутные составы и двумя паровозами “ФД” спереди и сзади гнали через всю Центральную Азию на артиллерийские заводы Урала и Сибири. Тут скапливалось порой до восьмидесяти тысяч тонн пороха.
Когда наши и союзные английские войска вошли в сорок первом в Иран, находившиеся там несколько тысяч немецких инструкторов, прекрасно знающих страну, рассосались среди мирного населения. Германская разведка действовала там с особой активностью. Нанимались целые племена, чтобы препятствовать поставкам по ленд-лизу в Советский Союз военных материалов, оборудования и, конечно же, пороха. Дешевого пороха у нас не было. Между тем, северные морские конвои теряли до трети своего состава, Дальний Восток был отрезан от союзников вступившей в войну Японией. Путь через Иран, таким образом, имел особое значение. И на всем этом пути, вплоть до самого Безмеина, происходили нападения нанятых для этого террористов. Впоследствии выяснилось, что немцы платили за это вождям племен фальшивыми фунтами стерлингов. А пока что, валясь в пропасти, горели ярким оранжевым пламенем машины с порохом. На территории Союза, в Безмеине, обстреливались трассирующими пулями крытые брезентом пороховые пирамиды. Нас, снайперов, раз за разом задействовали в конвоях и особых мероприятиях, которые нынче именуются “зачистками”. Очевидно, было это очередной демагогией, но дважды, выстраивая нас, незнакомый майор говорил, что к нам обращается сам Верховный главнокомандующий, поскольку на уральских заводах осталось на четыре дня пороха, а диверсанты пытаются в очередной раз перекрыть Большой пороховой путь.
На краю расположения нашей части в Бикрове, в окружении деревьев, стоял небольшой дом с вечно прикрытыми ставнями. Там был какой-то старший лейтенант, имевший отдельный джип с шофером-сержантом. Дом этот у нас числился как пост номер девять, и никто не знал, каково его назначение. Как-то под вечер туда вызвали моего товарища Шурку, тихого, молчаливого парнишку. Я как раз стоял там на посту. Шурка вошел и долго не выходил. Из-за закрытых ставней пробивалась полоска света. Слышался резкий, требовательный голос, по-видимому, старшего лейтенанта. Время от времени что-то тихо говорил Шурка. Потом он вышел, постоял и пошел, неуверенно ступая, словно слепой. Отойдя к текущему рядом Золотому ручью, Шурка сел. Мне показалось, что он плачет. Я подошел и спросил, в чем дело. Шурка, захлебываясь и утирая лицо, все мне рассказал. Когда-то, еще в седьмом классе он по детской глупости чего-то там натворил. Следователь кричал и угрожал ему тюрьмой. Потом с ним еще кто-то поговорил и сказал, что, если он будет регулярно сообщать куда надо, о чем говорят между собой ученики или их родители, то дело его приостановят. В армию он пошел с радостью, думая, что здесь его оставят в покое. А теперь вот его вызвали и сказали, что он должен докладывать обо всем, что делается и говорится в роте. Я был ошарашен. Шпионов надо выявлять, на то и СМЕРШ, но при чем здесь наши солдатские разговоры? Господи, до чего же я был наивен… Не шпионы им были нужны!.. Если не считать конвоев и “зачисток”, шла обычная армейская жизнь.
…О, как кривятся губы у записных патриотов, когда говорят о вкладе союзников в нашу победу. Речь даже не о том, что они шесть лет воевали, отвлекая на себя, кроме всего прочего, Японию (вспомним сибирские дивизии под Москвой). Я помню первый день Отечественной войны и сотни людей, стоящих у громкоговорителей в ожидании речи Сталина. Москва молчала, лишь время от времени передавая какие-то невнятные сообщения. И вдруг сильный, уверенный голос: “Мы с вами, русские!” Это был Черчилль, тот самый. Слышно было, как волнуется переводчик. И вздох облегчения прошел по толпе. Только потом, запинаясь, выступил Молотов. Сталин выступил на одиннадцатый день после начала войны…
Кроме пороха, день и ночь шли через Иран колонны с военным оборудованием, обмундированием, продовольствием и прочим, без чего трудно выжить воюющей стране. Это не говоря о героических северных конвоях и воздушном пути через Аляску. В войну я носил английскую шинель и ботинки, затем канадскую летную куртку, ел американскую тушенку и яичный порошок, американский серый шоколад. Даже портянки и нижнее белье были у меня английские, и мылся я английским мылом. Вспомним и о пенициллине, спасшем миллионы жизней наших солдат.
Не только дешевого пороха не было у нас, но и в должном количестве качественного бензина. В первые же месяцы войны американцы привезли и собрали на Каспии новейшие крекинг-установки (на их базе возникли современные заводы в Красноводске, Баку, Гурьеве). На этом бензине воевали наши танки и авиация.
Невоенный человек обычно считает танки, орудия, военные корабли и не понимает, что куда важнее современные станки и оборудование, необходимое для их производства. Но самое необходимое в современной войне — это мобильность армии. Мы начали войну, в основном, с артиллерией на конной тяге и знаменитыми полуторками ГАЗ, которые заводили ручкой. Союзники поставили нам пять с половиной миллионов “доджей”, “студебеккеров” и “виллисов”, на которых мы и въехали в Европу…».
Как рассказывал друг писателя фронтовик Леонид Гирш, советская армия использовала в основном английский порох на артиллерийских заводах Сибири и Урала. Когда немцы вышли к Каспию и отрезан был Баку, бензин с построенных в три месяца американцами крекинг-заводов тоже шел этим маршрутом. Не через Мурманск и Владивосток, о чем много писали, а именно здесь прошло две трети грузов, направленных нам союзниками по ленд-лизу. И это тоже был Великий Шелковый путь.
В исповеди «Четвертый Рим» я не только узнала о жизненном пути Мориса Давидовича, но и услышала полную без утаек истории только что прошедших годов, в которой автор участвовал реально, но опять я узнавала такие подробности, которые многим неведомы и теперь: «…я сотрудничал в областной газете “Марыйская правда”, основная задача которой заключалась в том, чтобы освещать уход за посевами хлопчатника. Половина четырехполосной газеты отводилась передовой статье. Писал ее, как правило, сам редактор, Матвей Давидович Однопозов, бывший преподаватель Украинского института журналистики при ЦК компартии Украины. О хлопке он знал, что тот произрастает не на деревьях, и всякий раз советовался по телефону со знающими людьми. Как-то он спросил у одного из них, какого рода сорняки мешают хлопчатнику. Ему назвали один из них, в туркменском просторечии именуемый шакал-ташшак (шакальи яйца). Наутро вышла разгромная передовая, где рисовалась ужасная картина: поля ряда колхозов, сплошь заросшие шакальими яйцами…
Вскоре я был утвержден собственным корреспондентом печатного органа ЦК КП Туркменистана газеты “Туркменская искра” по Марыйской области. Признаться, я был в затруднении. Как растет хлопок, я видел издали, с партийными и советскими руководящими организациями не соприкасался. И когда поступило задание организовать полосу об окончании весеннего сева хлопка в Тахта-Базарском районе, несколько смутился. Единственное, что проясняло ситуацию, было слово “организовать”… Начали с того, что крепко “посидели” в ресторане. Наутро Миша Бодрый, когда-то, в двадцатые годы, известный сценарист, успевший и посидеть, и повоевать, разбудил нас на рассвете. Дело есть дело, сказал он и распределил обязанности. Женьке Курылеву предстояло идти в областное управление сельского хозяйства, а мне съездить в Тахта-Базар за материалом. Сам Бодрый надел чесучовый китель и шляпу.
- Я пошурую в обкоме! — сказал он.
Женька направился в облисполком, а я выехал поездом Мары-Кушка, со старыми, еще “николаевскими” вагонами, в Тахта-Базарский район. Ежегодная заслуга этого самого южного района страны состояла в том, что он, согласно с законами природы, первым заканчивал сев хлопка. Райцентр был типовой: круглая площадь и совершенно одинаковые, одноэтажные, с круглыми, крашенными известкой античными колоннами здания райкома и райисполкома. Между ними, на постаменте, — крашеный бронзой Сталин. Разумеется, прежде всего, я отправился в райком. При входе там тоже стоял бюст Сталина. В кабинете секретаря висел еще один Сталин. На секретаре был надет точно такой же, как у вождя, китель с отложным “сталинским” воротником. На мою просьбу написать статью он только кивнул головой. По знаку его словно из-под земли явился малый лет пятнадцати в застегнутой до шеи рубашке и с папкой в руках. Деловитость была во всем. Малый вытащил из папки несколько листочков и подал мне.
- Тут все написано! — сказал секретарь.
Я бегло просмотрел плохо отпечатанный на машинке текст, по-видимому, четвертый экземпляр. Это был отчет о работе районной парторганизации в период весеннего сева хлопка… На нем значилась прошлогодняя дата. Я недоуменно посмотрел на секретаря.
- Ай, в этом году тоже все правильно делали! — заметил он небрежно.
И я принялся “организовывать” его выступление. Факты приводились в должном порядке: райком партии с самого начала строго контролировал ход посевной кампании и, главное, организовал социалистическое соревнование. Во все колхозы были направлены уполномоченные райкома, которые провели необходимую работу. На полевых станах действовали детские ясли, были образованы агитпункты, выпускались боевые листки. Были и отдельные недочеты в работе. Так, в колхозе имени Буденного плохо работали агитаторы, но после обсуждения этого вопроса на бюро райкома партии положение было исправлено. Благодаря конкретному руководству со стороны райкома, колхозы района завершили сев первыми не только в республике, но и в стране…
- Может, назвать в отстающих другой колхоз? — предложил я.
- Ай, Буденный всегда отстает! — сказал секретарь и без лишних слов подписал статью.
- Ай, Буденный всегда отстает! — сказал секретарь и без лишних слов подписал статью.
Через много лет, читая “Малую землю” Брежнева, я сразу угадал по стилю, кто ее “организовал”…
Так получилось, что я оказался первым корреспондентом на самой великой стройке коммунизма — Главного Туркменского канала. Того самого, что, по словам поэта, должно было увидеть с Марса. При мне прорыли в Тахиаташе первых восемь километров обводного канала, чтобы заложить на Амударье фундамент будущей ГЭС. А начальник строительства — генерал-майор госбезопасности Семен Константинович Калижнюк прямо сказал мне, что канал этот — утопия. Я был в затруднении, что мне писать.
…По возвращении в Ашхабад меня определили старшим редактором партийного отдела Туркменского отделения ТАСС. Это был ответственный пост, но фельетонов здесь не писали. Я правил выступления участников различных партийных пленумов и конференций и имел возможность подумать о своем антипартийном поведении.
…Далее мне видится как бы столб прожекторного света, прорезающий тьму ночи. В городе слышался какой-то невнятный шум, шуршание шин по асфальту… К утру стало известно, что приехал секретарь ЦК КПСС Шелепин и с ночи идет расширенное заседание бюро ЦК КП Туркменистана. Назывались и подробности. Сухана Бабаева обвинили в приписках к выполнению плана сдачи хлопка-сырца, подборе кадров по мотивам личной преданности, покровительстве преступным элементам. Сам он признался, что употребляет терьяк, но это для того, чтобы с большей энергией отдаваться делу руководства республикой. Когда его обвинили в сожительстве с третьим секретарем ЦК (по пропаганде и агитации) Нурджамал Дурдыевой, он не стал оправдываться. Зато она категорически все отрицала. Тогда товарищ Шелепин раздал членам бюро фотоснимки, где она была запечатлена с первым секретарем ЦК в различных позах. Товарищ Дурдыева упала в обморок, и ее увезла “скорая помощь”. Но партии все было известно.
На следующее утро, когда она возвратилась, товарищ Шелепин сообщил членам бюро, что всю ночь она развозила ковры по квартирам родственников. Всего ковров, сказал товарищ Шелепин, было сорок восемь. Ее “уличили” и в том, что она раздаривала своим интимным друзьям автомобили.
Заседание бюро ЦК было закрытым, но все почему-то обо всем знали. Рассказывали, что Бабаев отправил в ЦК КПСС телеграмму о подрыве авторитета руководящих партийных кадров республики со стороны Шелепина. В этот же день газеты сообщили, что товарищ Шелепин назначен председателем Комитета государственной безопасности СССР. Бабаев хотел было взять обратно свою телеграмму, но ему не дали. На внеочередном пленуме ЦК КП Туркменистана Сухана Бабаева и Нурджамал Дурдыеву освободили от работы и вывели из членов ЦК. Но партия не разбрасывалась кадрами. Сухана Бабаева назначили директором строительства Безмеинской электростанции, а Нурджамал Дурдыеву — заведующей безмеинским отделом народного образования. Им предстояло доказать, что они осознали свои ошибки…
Однако, сколько дурака ни учи, все мало. Я рассчитывал, что явится, наконец, тот необыкновенный человек, который поведет партию в нужном направлении, и состоится общество, о котором тысячелетиями мечтало человечество. О природной греховности человека я и сам догадывался. В связи с этим обязательно должен был явиться мессия. Явился Леонид Ильич Брежнев…» Вот и все пока…
Кстати, еще живя в Туркмении, Морис Шамис часто общался с юным активистом комсомола Сапармурадом Ниязовым. Позже, когда Ниязов превратился в Туркменбаши, он поручил одному известному туркменскому писателю передать приглашение Симашко жить в Туркмении…Ответ тоже ясен.
Важно. Лучшие кинокартины на Туркменфильме поставили по произведениям Мориса Симашко.
Писатель, создавший вневременные вещи, такие как «Емшан», «Хроника царя Кавада», «Маздак», «Искупление Дабира» и многие другие, скончался в конце 2000 года в Израиле.
Пересказала Ильга Мехти
