Из подлинных историй Русской Азии: Картинки с натуры

Я забыла, как называлась маленькая улочка за текинским базаром, как раз на том месте, где сейчас автостоянка. Там однажды в одной глиняной времянке за зеркалом увидела фотоснимок с натуры. «Текинка», какой она была сто лет назад. На желтой бумаге четко  был виден ряд лавок, лабазов, окаймлявших с западной стороны базарную площадь. Двустворчатые «крепостные» двери на ночь закрывал бульдожий замок. Один такой магазинчик даже я застала, «керосинку».

Все поменялись внешне и внутренне за век не однажды. Но могу с уверенностью сказать, что сегодняшний ряд магазинчиков, благопристойных с виду и внутри, держатся на фундаментах, основанных русскими, персидскими, армянскими лавочниками, которые держали тогда всю торговлю в своих руках. Текинцы же привозили свои товары на верблюдах, в основном, саксаул, женщины на осликах – молоко. Две оцинкованные емкости были прикреплены по бокам, а хозяйка сверху погоняла пятками в бока уставшее или ленивое животное. Этих туркменок мы называли «дайза», то есть тетушка. Сельчанки же русских женщин называли по-русски «сестра». А были еще «кизимки», то есть девочки. Помню такую в красном платьишке с голой шеей и стареньком пальто с чужого плеча, а на голове — чудная шапочка с торчавшей металлической пикой, и все было обмотано красным «бумажным» платком.  Очень рано утром, почти в темноте, она тихонько стучала в дверь, снимала тяжеленный бидон из-за плеч и наливала молоко железной кружкой-меркой в мамин графин. Пришла однажды зимой, а руки в кровоточащих цыпках. Мама запричитала, смазала маленькие ее  пальчики маслом, перевязала новенькими тряпочками от платья, которое шила мне. Нашла старые вязаные перчатки. Потом мама рассказала, что когда жила в деревне, то и ей , подростку, приходилось тоже носить молоко на продажу в город. Весной на велосипедах сельские дяди привозили на базар клевер для курочек. Наверное, не было в  одноэтажном после землетрясения Ашхабаде двора, где бы ни кудахтали несушки. Вечером мы проверяли гнезда и радовались каждому яйцу…

Еще помню живописных стариков в халатах и в кудрявых папахах. В полдень они вытаскивали откуда-то маленькие коврики, или кусочки кошмы, долго мыли прилюдно ноги водой из кумгана и хором склонялись в одну сторону, и  потом еще несколько раз  ловко сгибались и шептали что-то про себя. Родители велели не смотреть туда, чтобы не мешать им молиться. Тех же, кто носил большой живот и красивый халат из сукна или офицерской ткани, называли «баями», поговаривали, что они, непременно, торгуют опием (опиумом). Не было тогда в этом трагедии, деткам даже давали от поноса маслянистые шоколадного цвета крошки этого зелья. Хотя, помню, очень худых и тощих — и туркмен, и русских — всегда клеймили словом «терьякеш».

С Ираном тогда не торговали, и потому фруктов на базаре было мало. Только по праздникам папа приносил нам, детям, огромные апельсины, каждому по одному.  Желтые такие шары из Баку, они разве что только не летали. Из Фирюзы знакомые курды привозили «душес». Эти груши были такие нежные и такие спелые, что ели их в блюдечках ложечкой, как мороженое в деревянном павильоне во втором парке. А чтобы поесть вдоволь яблочек ждали весны, когда привозили на базар «бабарабки».  Кислющие  скороспелки, названные по имени большого ахальского села. Но нам, детям, именно таких и хотелось. Сейчас в Туркменистане много импортных фруктов, но где тот душистый «дюшес»? Где персики? Я о тех «шептала», которыми были завалены деревянные прилавки. Круглые приплюснутые плоды. Пока очистишь их колючий мох, руки исчешутся, но нежный аромат сока, стекающего по щекам и локтям, оставлял несравнимую радость от щедрости туркменского лета. Куда им нынешним импортным гибридам – красивым, гладким, без колючек, но до обидного безвкусным!

На «текинке» зимой сладко пахло тлеющим на земле саксаулом для обогрева, а летом — пылью прибитой к земле водой. Запахи моего детства. Куда они девались? В гастрономическом ларьке из бочек, уложенных внутри пергаментом, торговали красной икрой. Да, настоящая икра, и, действительно, бочками. Я помню, покупали по 100, по 200 граммов (?). А пахло там хорошей копченой рыбой так, что слюна сразу навертывалась. А теперь в том же ларьке, только, правда, с бассейном, копченостями не пахнет, а воняет. Коптят уже рыбу с душком, или не коптят вовсе, а вымачивают в «копченом» растворе. Я закрываю нос, чтобы выдержать очередь за свежей каспийской килькой. Вот тебе и рост нашего благополучия – икра и килька!

Да и арбузов-дынь было так много, что горы бахчевых заваливали базарные проходы.  Продавали и из колхозных «сеток». Так и написано было на каждом ларьке, какой колхоз туда поставляет продукцию. В ахмедьяровском павильоне можно было купить и редкостей, например, кабачки разных сортов, в том числе патиссоны, и помидоры-сливки. Любил экспериментировать на поле знаменитый  башлык-председатель колхоза, директор совхоза.

Но на той «текинке» мало было цветов. Один из вузовских цветоводов уговорил маму выращивать астру в нашем большом дворе, где уже и так было много  кустов папиных роз, которые считали всю территорию своей и бессовестно росли в ширь и в высь. Когда уже папы не стало, мама вышла на «текинку» торговать цветами. Как мы, дети, были возмущены! Увозили ее с рынка, заставляли сидеть дома. Нам было стыдно… Но мама хотела еще быть полезной нам. Какая у бывшего директора большой серахской школы, участника компаний по борьбе с трахомой, потом воспитателя-методиста была пенсия – слезы. Но кто из нас знал, что в годы перестройки мы все будем надеяться только на ее пенсию и на деньги от продажи роз. Сейчас «текинка», буквально, завалена продукцией  Голландии, других стран, в лучшем случае, Ирана. Продавцы уверяют, что их бумажный мусор и есть живые цветы. Они обманывают. Может потому, что сами не жили в ашхабадском дворе, когда с утра нарезаешь охапки роз и думаешь, кого сегодня, как выражалась мама, можно еще «угостить» этим бело-розовым чудом.

Сегодня дети тех «кизимок» строят сельские дома из добротного кирпича, кроют железом или черепицей, а в очагах горит газ. На крышах теперь сушат лишь для себя нарезанные ломтиками помидоры, яблоки и  такие сладкие-пресладкие виноградины, что можно потом каждую изюминку в фантик заворачивать, как конфетку. На базар же товар поставляют оптовики. Везут оттуда, где он заметно дешев. Оптовиками все чаше становятся молодые женщины, даже девушки. Они заполнили ту социальную нишу, об исчезновении которой рапортовали в 30-е годы партийные работники. Они избавили тогда туркмен от их лихих коней, отобрали под страхом смерти оружие. Закрыли границы. А самых-самых посадили в тюрьмы или постреляли в Каракумах. Но дух многовекового аламанства оказался неистребимым. Теперь оптовички собираются вместе, делают визы. Вместо коней покупают автобус с опытным водителем или билеты на лайнер. Мужчин своих оставляют за прилавками магазинов. А сами месяцами рыскают по дальним селам того же Афганистана. И оживает древний и вечный дух наживы. На турецких или индийских рейсах этих «аламанщиц» видно сразу. Они шумливы, считают  доллары, мятые бумажки из базарной сумки раскладывают в пачки на коленях. В залах ожидания лежат на коврах, которые везут  на продажу по заказу, закинув ногу на ногу, громко говорят по телефону, как будто не надеясь на технику, хотят вживую докричаться до собеседника. Интересно, что эти женщины постепенно становятся похожи на мужчин. Профессия накладывает отпечаток?

Я же на базаре все же всегда стараюсь купить наше, туркменское, наши фрукты, наши сухофрукты из-под солнца. Как-то осенью выбирала свое любимое лакомство у луноликой молодухи. Она нахваливала свой товар, который, «как сахар, а может, как мед». А я, стряхивая с ее пунцовой щечки прилипшее семечко огурца, удивлялась сходству селянки с красавицами, чьи лики сохранили осколки фарфорового чайника. Где? В моем любимом историческом музее. Наверное, Природа, она  часто повторяет то, что ей особенно удалось. Может она повторит и время нашего детства?

 Ильга Мехти, Ашхабад